Часы на память

В балладе «Бородино» Ирека Киньябулатова есть такие строки (перевод мой. — И.Г.):

…Песню «Кахым турэ» прекрасно поет

Народный поэт Кадим Аралбай.

В застольях ему покоя не дают:

— Кадим, спой нам ту песню, давай!

Друзья из Берлина были в гостях у нас,

Про «амуров» спеть тоже просили.

Мой друг Кадим опять не подкачал,

«Кахым турэ» всех изумлял.

Немцы просто застыли от восхищения —

Так мой друг их песней покорил.

Мустай Карим с одобрением

Часы свои Кадиму подарил:

«Спасибо, сынок! Так ты уважил!

Вот, пусть память будет обо мне!»

Часы у Кадима всякие были,

Но эти ему очень дороги!

Такими строками друг Кадима Аралбая описал историю первого подарка Мустая Карима.

Случилось это очень давно, лет сорок тому назад. В Башкортостан приехала делегация поэтов и писателей из Германской Демократической Республики. На банкете, устроенном Башкирским союзом писателей в честь гостей, разговор зашел о патриотизме башкирского народа, о том, как, не щадя жизни, защищали родной Урал башкирские воины-джигиты, о славных их походах в составе русской армии в Европу, в том числе и в Германию — в Берлин, Дрезден, Лейпциг, о том, как эта яркая история башкирского народа отражена в народном творчестве — в старинных народных песнях. Естественно, немецкие литераторы захотели услышать эти песни. Но тут вышла заминка: а спеть-то их некому.

— Не хватило ума пригласить артистов — пойте сами! — сердито рявкнул главный куратор литературы от «вдохновителя и организатора всех наших побед».

— Я тогда только начал работать секретарем правления республиканского Союза писателей, — тихим своим голосом вспоминает Кадим Абдулгалимович по моей просьбе. Хорошо зная о чрезвычайной его скромности, я эти слова воспринимаю так: «Выполнять всю черновую работу по приему гостей выпало мне, поэтому упрек обкомовского куратора я принял на свой счет».

— Я ответил ему: «Что ж, самим — так самим: споём сами». Попросил у гостей прощения за то, что я — непрофессионал в этом деле, и запел. Мой друг Ирек Киньябулатов в своей балладе «Бородино» допустил небольшую неточность: я спел сначала песню «Азамат». «Кахым турэ» пел уже после, на «бис»: попросили петь ещё, что-то всем тогда понравилось мое пение…

А Мустафа Сафич так расчувствовался, что обнял меня и подарил свои часы. Не забуду его слова: «Мой сын Ильгиз твоего же возраста. Сейчас и тебя воспринял будто своего сына!»...

Не стоит обострять внимание на неожиданно обнаружившихся певческих способностях Кадима Аралбая. Тем более, что он сам никогда не гордился ими, наоборот, скрывал: например, я знаком с ним целых полвека, а ни разу не слышал, как он поет. «Ирмен тигән ирҙең эсендә эйәрле-йүгәнле ат ятыр» — «Настоящий мужчина может таить в душе и оседланного коня» — воистину так. Вот Кадир Магафуров: большой ученый — доктор наук, член Академии наук — отлично поет. Так споет знаменитую «Янбику», что сам Рамазан Янбеков похвалил бы. Или вот Рамазан Уметбаев: нынешнее поколение думает, что он — только писатель, автор известной повести «Генерал Кусимов»; редкие уже ныне современники помнят его и как высокого партийно-советского руководителя республики. А вот кто знает о том, что Рамазан Гимранович прекрасным, мощным голосом пел старинные башкирские народные песни? Пел так хорошо, что если бы он в юности не пошел работать в Тубинский рудник, а выбрал бы сцену, то сегодня его, без всякого сомнения, вспоминали бы как великого певца.

Как осмелился вдруг запеть перед такими важными гостями и довольно дерзко ответить секретарю обкома, Кадим Абдулгалимович объяснил просто:

— Мне ведь в юности и в пастухах довелось походить. Целыми днями один со стадом, а вокруг — моя вольная степь, красавица река Таналык — как там не запоешь! Я и пел… Чем больше поешь — тем больше вникаешь в песню, во все нюансы мелодии. Потом меня услышали люди, сказали: не стесняйся, пой, тебя можно слушать. Пою я очень редко, но в том случае ситуация заставила: надо же было как-то выходить из неловкого положения… Кто бы спел, кроме меня?..

Кадим Абдулгалимович ни одним словом не помянул восторженные отзывы восхищенных немецких поэтов и своих коллег — это все он пропустил мимо ушей. Он помнит лишь слова Мустая Карима: «…Әле һине лә үҙемдең улым һымаҡ күрҙем!» Я хорошо понимаю, почему он запомнил именно это.

Кадим никогда не видел своего отца. Ни разу не ощутил на своих плечах теплые отцовские руки, не слышал от него слов назидания или одобрения… Счастье расти с отцом у Кадима отняла проклятая война. Абдулгалим Аралбаев, владевший высокой на то время квалификацией водителя, был призван в армию и ушел на фронт в первые же дни войны. Его сын, которого он так ждал и уже выбрал для него имя — Кадим, родился 1 сентября 1941 года. Сорок первый год — это самые жестокие бои Красной Армии против превосходящих сил наступающего врага. Сначала из этого пекла дошла горькая весть от одного из земляков: «…Не говорите семье Абдулгалима: он погиб. На моих глазах в машину, везшую снаряды на передовую, попала бомба. За рулем той машины был Абдулгалим…» В декабре сорок первого семье принесли «черную бумагу» — похоронку…

Рожденный в сорок первом сын погибшего за Родину солдата… Никогда не видевший своего отца… Как отцовское наследие, как святое его завещание, с детства впитал в себя Кадим то, за что его отец отдал свою жизнь: любовь к Родине, ответственность за ее судьбу, готовность защищать свою страну. Не щадя жизни, как отец… Всегда помнить погибших за Отчизну предков и быть верным их заветам. Желание передать свои чувства в стихах и сделали паренька из далекой башкирской степи поэтом. Об этом в его книгах «Гонец», «Огненные переправы», «Рана батыра», «Зов Таналыка», «Письмена духов», «Белая юрта»… Он стал гонцом, несущим своему поколению святую весть-завещание от бойцов, сражавшихся за Родину на огненных переправах… Поэт, гражданин, патриот… В его произведениях нет пафосных призывов, нет словесного ура-патриотизма. В них — одна негромкая, но искренняя сыновняя любовь к родной земле, думы и забота о родине…

Его стихотворение «Ак тирмэ» скольких людей побудило к возвращению в некогда заброшенные родные деревни и их возрождению, а его название стало символом национального самосознания, превратилось в яркий бренд.

Что побудило меня к этому лирическому отступлению? Приступив к этим записям, я начал искать других свидетелей описываемого мной события и обнаружил, что сам Мустай Карим, оказывается, когда-то описал этот случай. Разумеется, поэт мыслил несравненно глубже и мудрее. Я склоняю голову перед его изумительной мудростью и добротой. Он хорошо понял непроходящую тоску Кадима Аралбая по погибшему на войне отцу и нашел для него самые верные, самые добрые слова, чтобы утешить, уменьшить его боль. Он обратился к Кадиму от имени отцов-фронтовиков, сказал те отеческие слова, которые так хотел бы услышать Кадим от родного отца.

В том эпизоде с песней Мустай Карим, в отличие от всех, увидел не столько внешнее — певческие способности молодого Кадима, сколько невидимое глазу: его суть — характер, душу.

«…Молодого Кадима я считал за несколько замкнутого, суховатого человека. Резко изменил мое мнение один случай. На дружеском застолье, перед иностранными гостями он спел песню «Кахым турэ». Полный боли и страдания, очаровывающий моң[2] бурным пламенем вырывался из груди певца, завладел всем вокруг, заворожил слушавших:

Я застыл в изумлении. Разве возможно рождение подобной мелодии в замкнутой, сухой душе? Нет, невозможно. Может быть, мастерство исполнения не достигало в полной мере самых вершин, самых высших канонов певческого искусства, — может быть. Но песня и певец, слившись воедино, создали свое собственное измерение. После этого случая я и на творчество поэта стал смотреть иначе. Я увидел, как поэт и поэзия составляют единое целое, увидел, как лирический герой в стихах и некоторых поэмах поэта все больше приближается к личности самого поэта. Они вызывают во мне то категоричное одобрение, то, изредка, и спорные моменты, но никогда не оставляют равнодушным.

сказал Аралбай в одном своем стихотворении. У него есть собственный «моң» — есть от рождения. Как есть — так и звучит. И этот его все более усиливающийся и крепнущий «моң» совсем нетрудно отличить от других».

Прошло немало лет. У Кадима Аралбая выросли дети, он стал счастливым дедушкой. Однажды его внучка и внук — Гульнур и Ильяс Карабулатовы — выступали на празднике книги в зале филармонии. «Воспитанный отцом вострит стрелы» — малыши так задорно пели песни из репертуара своего отца — народного артиста Башкортостана Расуля Карабулатова, что привлекли к себе всеобщее внимание. К ним подошел и заговорил с ними сам Мустай Карим. Гульнур призналась, что тоже пишет стихи, и прочитала свое стихотворение, посвященное прадеду — ветерану войны. Поэт одобрил детское сочинение, рассказал Гульнур, что писать стихи — нелегкий труд, дал совет не терять ни единой сочиненной строчки, непременно все записывать, пригласил в гости.

Гульнур и Ильяс уже несколько лет снимались в передаче «Сәңгелдәк» («Колыбель») телестудии «Тамыр». Ильяса выбрали на роль Ямиля в экранизации повести Мустая Карима «Радость нашего дома». На БСТ по повести был снят небольшой телефильм режиссером Ляйсан Султангуловой. Фильм очень понравился Мустаю Кариму.

— Однажды меня остановил Мустафа Сафич, — продолжает свой рассказ Кадим Абдулгалимович. — Прямо поймал за руку: «Кадим, приведи-ка ко мне Ильяса! Хочу увидеть его, поговорить с ним: ведь этот мальчуган свою роль не сыграл — в фильме он прожил Ямилем! Сегодня же приведи, не откладывай! И Гульнур тоже — я приглашал, а вы так и не привели её. Нет-нет, не отговаривайся, я буду ждать!»

Не идти после такого приглашения было бы неуважением. Мустафа Сафич сам открыл нам дверь, встретил Гульнур и Ильяса как давних друзей. Он был очень добрый человек, добрый по-настоящему, искренне добрый — ни капли деланного, наигранного. Он всегда был очень простой, естественный — всегда был самим собой…

Ильяса заинтересовала лежавшая в прихожей квартиры поэта волчья шкура, выделанная с головой, с открытой пастью. Он несколько раз обошел вокруг шкуры, осторожно дотрагивался до клыков.

— Ильяс, ты узнаёшь своего, что ли? — улыбнулся Мустафа Сафич. — Этот волк с родины твоего деда — из хайбуллинских краев (Ковер из волчьей шкуры на юбилей поэта подарил Фатих Мухаметьянович Казакбаев).

Мустафа Сафич провел нас в свой кабинет. Показал детям рабочее место, рассказал как работает. В домашней библиотеке очень много книг самого писателя, он объяснил где, в какой стране издано, на каком языке. Провел очень хорошую, подробную экскурсию в свой мир творчества… Дети слушали с раскрытыми ртами, внимая всему, что он говорил. Я уверен: они будут помнить каждое сказанное великим поэтом слово, не забудут. Мустай Карим подарил Гульнур блокнот и ручку, пожелав ей доброго пути в творчество — благословил, получается… Ильяса аксакал вдруг озадачил вопросом:

— Ну-ка, Ильяс, признайся-ка мне честно: что ты сказал, увидев часы, которые я подарил твоему деду?

Я удивился: откуда поэт узнал про этот эпизод из нашей семейной жизни? А дело было так. Маленький Ильяс, годика три, наверное, всего ему было, пришел в мой кабинет, залез ко мне на колени и увидел в ящике стола те самые часы… Они ему очень понравились, вертел часы и так, и эдак, нажмет на кнопку — откидывается крышка, приставит к уху — слышно тиканье… И правда, очень красивые часы, на цепочке… Ильяс спросил, где я их взял, и почему так бережно храню? И я рассказал ему, что эти часы — подарок великого поэта Мустая Карима. И тут внук выдал перл, над которым мы долго смеялись и который, оказывается, каким-то образом дошел и до Мустая Карима:

— Подарил за песню? Всего-навсего за песню? Ҡайһылай әрәм иткән сәғәтен! (Как ни за что сгубил свои часы!)

Ильяс, начавший петь ещё до того, как начал разговаривать, не считал пение заслугой, которая стоит такого роскошного подарка. Вряд ли Ильяс сам помнил те свои слова, но знал о них из наших рассказов. Выслушав подтверждение Ильяса, Мустай Карим заговорил с ним серьезно, как с взрослым:

— Нет, Ильяс, я не сгубил те свои часы. Я их подарил твоему деду на память, чтобы он помнил меня. За то, что так хорошо тогда спел, так тронул мою душу. Когда человек делает что-то очень хорошо — это достойно уважения. Вот ты снялся в фильме в роли Ямиля. И ты мне тоже очень понравился, ты тоже очень хорошо сделал свое дело. Ты был в точности моим Ямилем, таким, каким я его написал. Я фильм уже несколько раз посмотрел. Хочу, чтобы ты запомнил, как ты был моим Ямилем, хочу, чтобы ты помнил и меня, деда Мустая. Я тебе тоже дарю на память часы: вот они — такие же, как у твоего деда. Только вот я не успел сделать надпись на них, но ничего, пусть твой дедушка или родители сделают это за меня. «Ильяс улыма — Мостай Кәримдән» — вот такую надпись пусть сделают.

Ильяс взлетел на седьмое небо! Никак не мог поверить. Несколько раз переспросил у Мустафы Сафича:

— Это мне? Эти часы мне? Это правда мне? Ҙур-ҙур, иң ҙур рәхмәт, Мос­тай олатай!

…Вот так оказались в семье и вторые часы от Мустая Карима.

— Я это никогда не забуду… — тихо произносит Кадим
Абдулгалимович. — Для меня Мустай Карим — не только великий поэт. Он для меня, прежде всего, Великий Человек. Честный. Искренний. Он всегда был самим собой, Мустаем Каримом — каким был, таким и оставался всю жизнь…

После минутных раздумий с улыбкой добавляет:

— А Ильяс тогда снова рассмешил нас очередным высказыванием. Дочь поэта Альфия пригласила нас к столу. Ильяс так рьяно принялся за угощенья хозяйки, что Гульнур — старшая же сестра, как-никак! — сделала ему замечание вести себя прилично. Ильяс в ответ выдал: «Моя голова понимает, что в гостях, но мой желудок не в силах устоять против таких вкусностей Альфии апай!»

…Такой вот получился рассказ о часах… И не только о часах.

Как только заходит разговор о высших человеческих качествах, об идеале человечности, так у всех на языке: «Антуан де Сент-Экзюпери… Маленький принц, Лис… Мы в ответе за тех, кого приручили…» Вечная память не вернувшемуся из боя летчику, но… Я спрошу: а вы «Радость нашего дома» читали? Вот где высший пример доброты, идеал человечности, высших качеств человека. Эта повесть также воевавшего против фашизма поэта — всему миру урок: вот к каким отношениям между людьми, между народами должно стремиться человечество.

Вы не читали эту повесть? Тогда это очень большое ваше упущение, большой пробел в образовании. Перефразируя Маяковского: башкирский язык стоит выучить только для того, чтобы прочитать в оригинале эту повесть Мустая Карима.

Читайте Мустая Карима. Учитесь у него добру. И мир людей станет добрее.

[1] Ҡомартҡы — реликвия.

[2] Моң — мелодия. Однако, это башкирское слово означает гораздо больше, чем просто мелодия, — оно неразрывно с душой: «мелодия души», «исходящая из души мелодия».