ЖУРНАЛИСТЫ

Задумываясь временами о пройденном пути, о своей профессии, обнару­живаю, что это не я, а она выбрала меня. Бывали моменты, что под влиянием обстоятельств сожалел, что сросся с журналистикой настолько прочно, что переиначить свою судьбу, выбрать другую стезю уже невозможно. А профес­сия моя столь трудна, неугомонна, суетлива, одномоментна, сколь же мало­почитаема властелинами и богатыми. Печать сейчас фактически сбросила с себя бремя заступницы простого человека и правды, но ее в настоящее время читает именно он. В представлении многих телевидение, в совокупности, превратилось в храм зла и пороков, виновником многих наших бед, опять же его, ругая, все равно продолжают смотреть. Я уже не говорю о пресловутом интернете и всей паутине социальных сетей.

На излете жизни, когда уже поздно жалеть о чем-либо, я почувствовал, что журналистика, в самом широком смысле этого слова, была и есть моей судьбой. Судьбой со скупыми радостями, зато переполненными борьбой за существование, возможность, в конце концов, оставаться человеком.

На долгом жизненном пути многое уходит в прошлое, без следа, забыва­ется. А я, оказывается, еще помню публикацию первой заметки в районной газете «Осҡон». Увидев свою фамилию, в тот момент я ощутил себя, по мень­шей мере, героем; оседлав велосипед, проехал по основной улице деревни чуть ли не триумфатором. Тогда мне казалось, что все вокруг завидуют моей, выдуманной собою же, славе, гордятся мной. Если бы знать мальчишке-ше­стикласснику, что мои грезы — всего лишь наивные мечты и меня ждут в мире журналистики отнюдь не розы, а в основном — только шипы от них.

Многие десятилетия в журналистике одарили меня знакомством, а то и дружбой со многими мастерами пера, учиться у них узнавать мир и понять его. Мир моих коллег, их умение, знания, самоотверженная, не побоюсь этого определения, работа до сих пор остается для меня миром не вполне освоен­ным. Благодарю судьбу за то, что у меня было много учителей, но есть ли ученики мои, ведомо только им.

«Состариться, значит стать таким, как все. Старость уравнивает в правах. В молодости мы ведем себя так, будто мы — первые люди на земле». А ведь с этим трудно не согласиться. Человек за свою жизнь переживает многое и только к ее концу вполне осознаешь, что все происходившее с тобой было лишь преддверием к тому моменту, когда наступает время предстать перед престолом Всевышнего. И потребность высказаться о самом сокровенном возникает не всегда, а только к концу жизненного пути. Поэтому я рассчиты­ваю на великодушие читателя за то, что излишне подробно сегодня решаюсь говорить о себе, своей судьбе. Поверьте, это со мной случалось крайне редко. Но, поскольку данные заметки касаются журналистики, а моя судьба нераз­рывно связана с ней, то позволил себе сказать о своей персоне чуть подробнее.

Что же я могу сказать о себе? Немногое. Мой отец, Аксан Каюмович, родом из Абдулгазы — небольшой деревушки меж гор и лесов, что в Абзели­ловском районе. В этой же деревне родился известный поэт и просветитель Шафик Аминев-Тамьяни. Он мне приходится близким родственником по отцовской линии.

До Великой Отечественной войны отец заочно окончил Темясовское педагогическое училище и его, как и всех сельских учителей того времени, часто переводили из деревни в деревню. Естественно, в таких условиях они не успевали обзаводиться ни своим домом, ни хозяйством.

Моя старшая сестра, Асма, родилась, когда родители работали в Ха­мите, тогда — в страшной глуши. Вторая их дочь, Зифа, появилась уже на противоположном конце района, в деревне Булат. Затем отца перебросили в Калмак, поближе к восточным отрогам Ирендыка. И эта деревушка, которую в старину называли Мишарем, считается моей родиной. Я тут сознательно употребил слово «считается», потому что, когда отец ушел на войну, мать с тремя детьми на руках вынуждена была вернуться в дом дедушки, в Казмаш. Там я и вырос. Поэтому, когда приходится заполнять официальные докумен­ты, я испытываю некоторое смущение, разрывая свое сердце между двумя родными мне деревнями.

Мама моя, Мунира Гарифовна, в девичестве Ихсанова, родилась в Казма­ше, в большой семье. Отец ее, Гарифулла, был суровым человеком, который очень много работал, чтобы достойно содержать свою большую семью. Бабушка наша, Гайнихаят-оласэй, бесконечно добрая и всегда старавшаяся гасить довольно часто случавшиеся гневные вспышки деда, служила как бы буфером между своим суровым мужем и окружающими.

Мама была старшей дочерью в семье. И, как часто случается, многие жизненные проблемы, наряду с родителями, приходилось решать и ей. По- видимому, это обстоятельство наложило отпечаток на ее характер — она была женщиной весьма крутого нрава, независимой и жесткой в суждениях.

К сожалению, ей не удалось получить образования и это в дальнейшем, после потери отца, сильно осложнило матери жизнь. Она трудилась в кол­хозе, техничкой в школе — тяжелые, низкооплачиваемые работы достались ей на долю. Но мама выдержала все, вырастила нас, троих, в тридцать пять лет повторно вышла замуж за хорошего человека и прожила с ним четверть века, до его смерти. Сама она скончалась в возрасте 78 лет.

Что касается отца, его призвали в армию в начале 1942 года, когда мне было четыре месяца. Служил он, говорят, связистом, успел прислать с фронта лишь два письма и пропал без вести летом того же года, при неудачном на­ступлении наших войск на Харьков. Так, во всяком случае, утверждал его друг, однокашник и односельчанин, впоследствии заслуженный учитель РСФСР, Мутагар Билалович Билалов. С этим добрейшим человеком и с еще одним другом отца, Хайбуллой Алтынаевичем Валеевым, посчастливилось пообщаться и мне.

В учебе мне не очень везло. Моими бедами в школьные годы всегда были точные науки: вначале — арифметика, затем — алгебра, геометрия, физика и даже черчение. Вдобавок, по какой-то причине меня в первый класс отдали только в восемь лет. И уже со второго класса захромала та самая арифмети­ка. Из-за этого в четвертом классе мне пришлось сдавать осенний экзамен, что само по себе тогда не украшало ученика. Окончив семилетку, пошел в башкирский класс Аскаровской средней школы. Тут учеба вообще не пошла, да и в общежитии жить было сложно, и я после полугода мытарств заявился домой. Родители, естественно, возмущались моему безответственному по­ступку, отчим даже грозился привязать меня к дровяным саням и отвезти обратно в Аскар. Но этого все же не случилось, а я прохлаждался по клубам да избам-читальням, забивая вместе с взрослыми мужиками «козла».

Неведомо, куда бы вывела меня, лоботряса, эта кривая, но дуракам, как говорится, везет. В соседнем Амангильды, в четырех километрах от нас, от­крыли среднюю школу и назначенный ее директором Ашраф Мустафиевич Хамзин сам разыскал меня и записал в восьмой класс.

Возможно, здесь обстановка была другая или требования педагогов по­мягче, но в Амангильдино я почувствовал себя гораздо комфортнее. Хотя та проклятая математика всегда висела надо мной дамокловым мечом, по остальным предметам дела у меня пошли весьма успешно. Конечно, в зим­нюю стужу и четыре километра — расстояние немалое. Выходить из дома приходилось часов в семь утра и после обеда являешься домой голодный, уставший, промерзший до костей.

В классе в шестом, кажется, у меня вдруг проявился зуд «писательства». Отослал в районную газету «Осҡон» — «Искра» заметку о неважной работе нашего сельского клуба, о чем я уже упомянул в начале заметок. Опромет­чивый, между прочим, поступок с моей стороны. Заведующим клубом-то работала девчонка чуть старше меня по возрасту. Выходит, я критикнул свою ровесницу. Заметку опубликовали. Я ходил по деревне гоголем, а та девчонка обиделась на меня.

Впрочем, появление в газете твоей фамилии — событие волнительное. Его просто так не передать, это состояние надо пережить самому. Потом на­чал баловаться и стихами — их также печатали. Словом, популярность моя в пределах деревни росла не по дням. Увлекся сочинительством настолько, что, испытывая непреходящий писательский зуд, в средней школе каждый день начал от руки, на тетрадном листке, выпускать стенгазету под названием «Большая перемена». Видно, увидев мою неуемную энергию, школьное руко­водство поручило мне издание и общешкольной стенгазеты, и сатирической газеты «Терпе» («Ежик»).

Но однажды с этим «Ежиком» случился у меня конфуз.

В комсомол я вступил еще в седьмом классе. И вот в девятом случилось несчастье. Мать почему-то решила постирать мой пиджак, карманы пред­варительно не обыскала и измочалила в корыте мой комсомольский билет. Мне надо бы честно заявить о случившемся, но я постеснялся, к тому же сам являлся секретарем комсомольской организации школы. За утерю билета на­казывали строго. Хоть и строго, но я заявил все-таки, что билет мною утерян. Райком, естественно, влепил мне «строгача», а новый билет все же выдал. Тогда в «Терпе» (редактируемой мной газете!) пропечатали о моем позорном проступке и карикатуру.

В таких треволнениях пролетело три года. Аттестаты зрелости нам, первым выпускникам новой средней школы, почему-то вручили 22 июня, в день начала войны. Мне был вручен второй по порядку аттестат, сообразно успехам.

За минувшие годы я изрядно поднаторел в сочинительстве и поэтому для меня не было вопроса: «Куда дальше идти?» Я научился читать еще до школы, по газетам, которыми обклеивались дома стены. Мой дядя, Гильман-агай, взял в жены красивую, белокурую белоруску, которая по направлению работала мастером на маслозаводе в нашей деревне. Мария-енгей, Мария Алексеевна, начала учить меня русскому языку. Возможно, оттуда моя любовь к нему и некоторые, хоть и скромные, способности в нем.