«ВЕЧЕРОМ СЛУШАЛ ПЕРЕДАЧУ О МАРСЕ. ЗАВОРАЖИВАЕТ!» (К 50-летию со дня смерти классика башкирской литературы Сагита Агиша)

Как-то дедушка возле своего старинного «Ундервуда» с ятями водрузил большую фотографию в паспарту. Объяснил: «Знакомый фотограф увеличил старое фото и видишь, как хорошо получилось». На меня смотрела женщина с напряженным лицом. На голове шаль, под ней белый платок, смоляные волосы разделены прямым пробором, руки послушно лежат на коленях. Рядом с ней мужчина в сапогах, белой рубашке и удлиненном пиджаке, на голове тюбетейка.
– Кто это? – спросила я.
– Мои родители, – ответил он.
Знания о прадедушке мозаичные. В молодости Ишмухамет – царский офицер, потом принял духовный сан, стал муллой. У прадеда было две жены. Помню, это сообщение меня взволновало: «Как это, сразу две-е?» Дед объяснил, что младшую, образованную и неродную, он любил даже больше. Когда он сбежал из дома в Оренбурге, она встала на его сторону. Даже продала свое серебряное монисто и деньги отдала мужу: «Для Сагита».
Ишмухамет мулла поехал в Оренбург, нашел в медресе «Хусаиния» своего сына и состоялось примирение. Хотя сначала Сагит еще работал мальчиком в магазине, торгующем ситцем. Стоял возле дверей, звонким голосом зазывал клиентов, потом с шутками-прибаутками «вел» их до прилавка и «сдавал» тепленькими вкрадчивым продавцам. Когда он заболел тифом и ослеп, его отец, пользуясь сословными привилегиями, повез сына в Одессу к знаменитому Филатову.
– Значит, отец у тебя был хороший, добрый? – нетерпеливо спрашивала я.
На что дедушка недоуменно отвечал:
– Конечно, хороший. И мать хорошая. Все были очень хорошие.
Несмотря на хрупкость телосложения и плохое зрение, он отхватил потрясающую девушку. Она квартировала неподалеку от того места, где жил дедушка вместе с приятелями, начинающими поэтами – Али Карнаем и Баязитом Бикбаем. За миловидной зеленоглазой девушкой с пушистыми косами ухаживал Али Карнай. По представительности с ним некого было поставить рядом. «Так чем же вы ее взяли?» – как-то спросил деда мой отец. Дед, смеясь, показал на язык: «Вот этим. Уболтал».
В 30-е годы его мучили те же страхи, что и практически каждого в этой стране. Товарищей забирали, и дедушка ждал своего часа.
Кто-то написал, «куда следует», что дед носит галстук, подаренный врагом народа Баимовым. Вспомнили, что в 1927 году Агиш вроде бы входил в националистическую литературную группу «Большая медведица» («Етегән»), и что по происхождению не пролетарий, сын социально чуждого элемента. А его жена – «кулацкая дочка», ее отца и троих дядьев репрессировали… В общем пошло-поехало.
Зрение катастрофически падало, слух тоже стал садиться. Дед был под надзором. На его уроки часто приходили непрошеные гости. Дедушка их не видел, ученики его предупреждали: «Агай, сзади сидят!»
Деда взяли прямо с урока. Заглянули и поманили пальцем.
Вручили повестку в НКВД. Туда же вскоре пришел и его друг Исмай Гафаров:
– Ну, какой он враг? Я его всю жизнь знаю, могу поручиться. Если выйдет, что враг, сам застрелю!
Смягчил ситуацию. Дедушке предписали срочно ехать в Уфу – там решат, что делать.
Подвод не дали. На дворе лютый мороз, перевалило за сорок, и до станции верст двенадцать. С двумя маленькими детьми добраться немыслимо. Весь вечер дедушка жег письма, дневники, книги – многие их авторы уже сидели. А ночью двое учеников постучали к нему:
– Агай, мы на лошадях! Поехали, пока темно.
Проводили его и вернулись засветло. В этот же день парней исключили из комсомола как пособников.
В Уфе деда не посадили, сказали: иди пока, найдем, если понадобишься. И «забыли» о нем на год. Год он и бабушка были без работы. Всю свою жизнь бабушка удивлялась, как они тогда не умерли с голода.
В войну дедушка часто ездил с фронтовыми бригадами. Он гордился, что вступил в партию, когда оттуда наблюдался массовый выход – немцы стояли под Москвой. Как-то уехал с Башкирской кавалерийской дивизией и вдруг ночью вскочил в поезде:
– У меня дочь сильно заболела.
– Откуда знаешь? Ты же не мог весточку получить? – спросил Ахнаф Харис.
– Я сон видел, – ответил дед.
– Ты что, будучи коммунистом, веришь в сны? – изумился тот.
Но дед метался и на очередное увещевание Хариса «не обращать внимания», сказал:
– Запиши дату.
Тот записал месяц, день и час.
Вернулся дедушка с фронта сначала в Уфу, к сестре своей жены. Мама вспоминала, как они с ее двоюродным братом Наилем бегали во дворе на Зенцова, 14 и вдруг увидели дедушку с вещмешком.
– Папа! – радостно закричала мама, а дед, которого жизнь научила опасаться сюрпризов, озабоченно спросил:
– Ты почему здесь, а не в Саитбабе?
– Так я же сильно болела, лежала в больнице. Меня из Саитбабы тетя Нафиса Киекбаева привезла.
Дед схватил дочь за руку:
– Пошли!
И они прямиком направились к Харису.
– Ну-ка, – сказал дед, – вытащи свою запись!
Все совпало: и день, и час.

Дедушка часто вспоминал Казань, у него там было много друзей, там он учился в театральном техникуме. Время было голодное, и один преподаватель, сердобольный, состоятельный человек, подкармливал учеников. Дедушке он явно симпатизировал, и он частенько получал приглашения на воскресные обеды. Дедушка вынашивал план, как бы расширить круг подъедающихся – его друг выглядел неважнецки. Но ничего так и не придумав, сказал: «Пошли, там видно будет». Жена же того гос­подина голодранцев не любила. Но не то у парней было положение, чтоб возводить гордость в принцип. Так что пришли они много раньше обеда, и дедушка втянул учителя в надуманный диспут: задавал вопросы, спорил. Но проницательная жена господина учителя начала подозревать неладное. Наконец, ее терпение лопнуло, и она громко позвала: «Обедать!»
Все трое вышли в гостиную, где их взору предстали две тарелки – на всех, естественно, рассчитано не было. Тогда дедушка вежливой скороговоркой произнес:
– Может, Марьям ханум, и вы с господином учителем к нам присоединитесь?
Пока та соображала, учитель дружелюбно сказал:
– Действительно, Марьям, и нам уже пора.

Иногда мне удавалось дедушку спровоцировать на чтение. Это случалось всякий раз, когда у него было хорошее настроение. Тогда он не отказывался, и начинал сходу, с места, где стоял. Только делал секундную паузу и мгновенно его лицо, фигура преображались. Начинал с классика татарской литературы Хади Такташа, что-то очень жалостливое. У меня текли слезы, у бабушки, всегда сдержанной в выражении чувств, предательски краснел нос. Потом я просила почитать «Алтын тарак» («Золотой гребень») Тукая, и в предвкушении сжималась в комочек. Дед эту вещь читал блестяще. Я почти видела жуткую колдунью, как она неторопливо расчесывает свои длинные, спутанные волосы золотым гребнем. Видела, как юноша прячется за деревьями. И то, как он, украв золотой гребень, бежит с колотящимся сердцем сквозь лес, и как его преследует колдунья…
Пластичен он был невероятно, к тому же мастерски менял тембр голоса.

Я и сейчас помню то детское отчаяние, с которым иногда просыпалась по ночам. Захлебывалась от душивших рыданий – мне казалось, что миру придет конец, если потеряю своих близких, а они такие уязвимые, хрупкие, немолодые.
– Сагит, своди ее к Даяновой, – попросила бабушка.
И мы с дедушкой отправились в совминовскую поликлинику.
Толстая, холеная Даянова спросила певучим голосом, как меня зовут.
– Гузеленька, – ответила я.
– Гузель, значит, – уточнила Даянова.
– Гузеленька, – поправила я.
Даянова велела постоять за дверью. Из-за двери я слышала, как она сказала дедушке:
– Очень уж она у вас изнеженная, Сагит Ишмухаметович.
«Ирке» же можно перевести и так, со знаком минус. А дедушка переводил со знаком плюс:
– Просто ласковая. Девочки уж должны быть ласковыми.

Я ходила в детскую художественную школу в Уфе. Меня приняли туда в девять лет, хотя полагалось с 12-и. Поэтому к 13-и годам я ее закончила, но продолжала по инерции ходить. Наконец мне это надоело, и я твердо объявила бабушке с дедушкой, что все, бросаю.
– Что ты, – изумился дед, – разве можно? Это же профессия! До­пустим, ты не можешь говорить, онемела, – и он мгновенно вошел в образ: втянул руки в широкие рукава шелковой пижамы, неестественно выпрямил ногу и сразу же превратился в жалкое, хромоногое существо.
– А что, я еще и хромаю, и у меня рук нет? – в восторге завопила я.
Но дед не мог так быстро выйти из образа: припадая на одну ногу, направился к выходу из гостиной и столкнулся с бабушкой. Конвульсивно открывая рот, он одной скрюченной рукой, сложенной в щепоть, стал показывать, что, мол, есть, есть очень хочется.
– Что с тобой? – одними губами спросила потрясенная бабушка.
Меня от этого ее испуга просто заклинило.
– Да ничего, – бодро ответил дедушка, – вот показываю, что если она вдруг потеряет способность говорить, то умение рисовать всегда пригодится: нарисовал кусок хлеба и всем понятно…
– Ты вообще думаешь, когда говоришь? – изумленным шепотом спросила бабушка, и я рухнула на пол от смеха. Дедушка остался невозмутим.

У бабушки с дедушкой был, как сейчас принято выражаться, проект приобщения меня к культурным ценностям. Два пункта в нем были непреложны: мавзолей и парк культуры имени Горького, где самое вкусное мороженое на свете. И вот такой подходящий момент: съезд писателей СССР, и дедушка входит в состав башкирской писательской делегации.
Мы остановились в гостинице «Москва» с мраморными пролетами и шикарными коврами в вестибюлях.
Начали с парка Горького. Я надела черную плиссированную юбку, белую шелковую блузку, белые дырчатые чехословацкие туфли, что было верхом обувного шика для подростка. В парке мы с дедушкой сели на скамейку, а бабушка, деловито зажав под мышкой ридикюль, направилась к мороженщице. Ей казалось, что в этот день продают какое-то очень уж обычное мороженое, и оно внешним видом не может меня потрясти. Купили «лакомку». Сидели и молча ели.
– Не откусывай, а то горло заболит, и остальные не сможешь попробовать, – заботливо предупредил дедушка.
А сам он кусал. Съел, помолчал и глубокомысленно произнес:
– Ничего вкуснее в жизни не ел.
В связи с этим вспоминается одно его письмо моей маме, еще маленькой. Он уезжал в Москву, и она попросила: «Попробуй за меня там мороженое, и напиши, какое оно». И он написал: «Доченька, твою просьбу выполнил, перепробовал все виды мороженого, и теперь могу с уверенностью сказать: все холодные, все сладкие».
А я тогда кое-как одолела парочку, и бабушка с дедушкой были, кажется, разочарованы, что больше не прошу. Сидели на скамейке маленькие, уютные, и с таким удовольствием уплетали лакомство, забыв обо всем на свете: кто они, сколько им лет…
А потом началось: «Ты должна попасть в мавзолей. Увидеть Его. А то мало ли – выбросят как Сталина, и уже никогда не увидишь». Я же, говорю, мертвых боюсь! «Какие глупости, – сердилась бабушка, – это же не мертвец обычный, он как живой там лежит…»
Отбиться не удалось. И вот мы с ней уже четыре часа стоим в бесконечной очереди. А вокруг шелестят тихие, как шорох листвы, разговоры: «Там холод как в могиле и плесенью пахнет… А он ма-а-ленький, как мумия».
Меня охватывает ужас. Когда кого-нибудь хоронили в нашем доме, я не выбегала, как остальные мои сверстники на улицу посмотреть на покойника, не привставала на цыпочки, чтоб заглянуть, кто там в гробу. Мне неприятны были бурные детские обсуждения внешности покойника. И случайно увиденное в гробу тело всегда пугало своей неподвижностью.
– Давай, не пойдем, а? – взмолилась я.
Но тут как черт из табакерки появился деловитый и озабоченный дедушка, которого я даже не сразу узнала. Дело в том, что деловитость не была ему присуща, он ее иногда лишь умело имитировал. А присуща ему была мягкая, лукавая ирония. Как выяснилось, он стоит в специальной гостевой очереди для делегатов съезда. Поэтому он берет меня за руку и ведет. И к моему ужасу подводит почти к самому входу, в трех метрах от нас стоит застывший караул.
Печально втекает в мавзолей очередь вьетнамских гостей. К вьетнамцам отношение очень почтительное, там же идет война. А дедушку, маленького и подвижного, с золотисто-смуглым лицом, в белых парусиновых брюках, берете и с белоснежной бородкой в Москве часто принимали за вьетнамца.
– Вьет-нам, – высоким птичьим тембром отрывисто произнес он.
Чуть наклонил голову и приложил руку к сердцу. Дядька, поставленный блюсти порядок чуть поодаль от караула, величественно кивнул головой. Дед лихо подтолкнул меня, придав ускорение моим ватным ногам, и я успела заметить, какие пушистые ресницы у высоченного караульного.
Когда оглушенные торжественностью момента, темнотой и сыростью, мы вышли на свет божий, то, не сговариваясь, вздохнули с облегчением. Эх, подумала я, вот сейчас бы я съела целый таз мороженого!

Как-то в Москве – дед был тогда без нас – несколько писателей сбились в тесную группу и вечерами выпивали. Сначала пропили деньги одного, потом второго, третьего… И тут один из них, кажется, Сюндекле, стал сторониться компании, даже предпринял попытку отколоться. А очередь-то раскошеливаться была его.
– У меня денег нет, – отрезал он с вызовом.
Товарищи молчали.
– Только те, что жена дала на пальто Марату.
Товарищи по-прежнему хранили молчание.
– Нате, – не выдержал Сюн­дек­ле и бросил деньги на стол, – пропейте пальто Марата.
Это выражение потом стало притчей во языцех: «пропейте пальто Марата!»

Мне всегда казалось, что дедушка не совсем писатель. Что он только играет эту роль. Разве писатель таким должен быть? Смешливым, любознательным и парадоксальным? Писатель должен быть вальяжным, иметь усталый взгляд, глубокомысленно взирать вокруг, красиво восседая в кресле…
А дедушка был живчик. Садился в кресло, тут же закуривал и закашливался, сидел в синих клубах дыма и, шевеля пальцами, пытался сосчитать, сколько же сегодня выкурил. Потом вдруг вскидывался и приникал к огромному приемнику, который всегда вещал на предельной громкости – на всю комнату, на весь подъезд, на весь двор… Звук у него был глухой и говорил он, будто закашливаясь, совсем как дедушка.
А как дедушка работал? Разве так должны работать писатели? Они должны чиркать рукописи до черноты, рвать их в неистовстве или сжигать. А дедушка почти все время гулял по улицам. Порой останавливался и, подняв палку к небу, произносил громко, нараспев: «Алла сакласын!» (Боже сохрани!) и тут же, прищурив подслеповатые глаза, бросал кому-то вдогонку: «Очень здравствуйте!» Опять ходил и ходил по улицам. Слегка раскачиваясь, уловив какой-то ритм, по-балетному выворачивая стопы.
Приходил домой молчаливый, долго пристраивал палку в угол. Ступал совсем бесшумно, как кошка, словно боялся расплескать свои мысли. Опять ходил вокруг круглого стола, который, казалось, установлен в центре его вселенной специально, чтоб ходить, ходить, ходить пока не поймаешь ритм, мелодию слова. Потом молча садился за стол и писал. Не видя, что пишет. Записывал для бабушки. Строчка наезжала на строчку. Он пытался подносить лист к лампе в определенном ракурсе, чтоб увидеть или скорее угадать последнее слово, на котором прервался. Не видел и продолжал дальше. Его нельзя было в этот миг тревожить. Он держал в голове строй повествования, писал как бы виртуально. Надо было все продумать, проговорить, проинтонировать, сесть и записать в один присест. Но если его в этот момент кто-то тревожил, он никогда не говорил, что вот, мол, помешали…
И, конечно, же писатели не должны сами носить свои рассказы в редакции и радоваться, что они там понравились.
К тому же настоящие писатели живут непременно в столице, ездят в другие страны, а еще лучше – путешествуют по всему свету. Только такой опыт и интересен. Все это я как-то поведала дедушке. Он слушал с таким вниманием, даже напряжением в лице – ни разу не возразил, не перебил. Мне стало даже неловко от того, с какой беспощадностью я вынесла «всем им, не настоящим» свой приговор. Только обескуражено сказал:
– Интересно. Очень интересное суждение.
Тут нарисовалась Лира и выдала «в защиту», что Джек Лондон, между прочим, постоянно обивал пороги всех редакций. А потом вдруг добавила:
– А Пушкин постоянно клянчил деньги у тещи и у тетки своей жены.
– Не может быть! – категорично возразила я.
– А ты почитай его письма. Вообще, читать надо больше, и не про испанскую инквизицию, а про нашу жизнь! – парировала тетушка.

Я люблю рассматривать семейный альбом. Юный Сагит Агиш в свои 24 (это 1929-й) чем-то неуловимо похож на Маяковского – такой же глазастый, такая же короткая стрижка. Бабушкины роскошные косы, которые были вот только что на фото полугодовой давности, уже в прошлом. И теперь ее волосы короткие, но как всегда вьющиеся, в мягких колечках возле шеи. Шелковая открытая блуза с раструбами рукавов, юбка плиссе по колено. На стройных ногах туфли на высоком каблуке и с перемычкой на пуговке. Взгляд независимый и полный достоинства. Но уже очень скоро он наполнится тревогой и напряжением.
Потом я эти фото показывала своей «взрослой» бабушке – хотела, чтоб она прокомментировала. Она подолгу их рассматривала и молча откладывала в сторону. Отца и трех его братьев арестовали по доносу в начале 1929-го. Сначала он сидел в пересыльной тюрьме на углу Гоголя и Достоевского. В день этапирования бабушка с моей полугодовалой мамой дежурила у ворот – увидев отца, крикнула: «Эткей!» и подняла над толпой младенца. Тот помахал: «Хуш!» Всех четверых братьев отправили на Беломорканал. «Так ты у нас кулацкая дочка?» – как-то пошутила я, на что бабушка ответила: «У нас не было наемной рабочей силы. Только большая, дружная семья».

Пустой, дребезжащий троллейбус глубокой ночью домчал нас с Лирой до больницы на Тихорецкой. Все закрыто. На воротах навесной замок. Я подтянулась, наступила на замок, и перемахнула через ограду. Потом перелезла Лира.
Над крылечками горел свет, но все закупорено наглухо. Мы встали возле клумбы, чуть поодаль, и принялись всматриваться в окна. В одном заметили неяркий свет и отчетливо увидели со спины бабушку, и за ней кого-то в белом. Вдруг бабушка обернулась, и на мгновение мне показалось, что она сейчас к нам выпрыгнет, такое у нее было выражение.
Загрохотала входная дверь, и недовольная женщина в белом халате махнула нам рукой: «Айда, заходите».
Коридор наполнялся тяжелым свистящим дыханием.
Я вошла в палату и поняла – этот надсадный свист идет отсюда. Увидев меня, бабушка, кусая губы, вдруг беззвучно заплакала, сотрясая ссутуленной спиной.
– Глотать не может, отек легких, так мучается, – бабушкины плечи заходили ходуном.
– В сознании?
Бабушка кивнула.
Я опустилась на коленки перед кроватью и взяла в руки дедушкино лицо. Он не реагировал. Казалось, он не вдыхал, только выдыхал шумными толчками, как пловец. Я смачивала ему губы ваткой, он жадно глотал. Один раз – мне показалось – даже пытался задержать мою руку в своей. Бабушка стояла, отвернувшись к окну, и плакала. Какая она, оказывается, маленькая, и эти пушистые завитки возле шеи, совсем как у девочки.
За стеной дедушкиной палаты, в ординаторской, две женщины говорили о всякой ерунде. Ну почему они дают ему так мучиться, неужели нельзя хоть что-то сделать, возмущалась я про себя. Ведь он хотел совсем другой смерти – уснуть и не проснуться.
В напряженный ритм дедушкиного дыхания вклинился чуждый, бод­рый смех из-за стенки. Я отворила дверь ординаторской.
– Что тебе, девочка? – спросила толстая женщина.
– Сделайте что-нибудь…
– Он умирает, что тут сделаешь? – хрустально-певучий голос сразил наповал.
Даянова. Она тоже меня узнала:
– Гузеленька? Как же, как же, ласковая внучка… – Нехотя подняла свое грузное тело, достала варенье из шкафчика и вновь села.
– Слышь, – сказала сидящей рядом медсестре, – его привезли, давление 230, а он у нашей Земфиры маленькой спрашивает, откуда родом. А-а, говорит, в Аургазах самые красивые девушки, моя жена оттуда. Хохмач…
Через несколько минут к деду в палату вошла-таки сестра, неся перед собой ванночку со шприцами. Сделала уколы, постояла несколько секунд, заглядывая ему в лицо:
– Сейчас будет полегче, – сказала.

Дыхание действительно сделалось тише и ровнее. Мы с бабушкой решили воспользоваться моментом и слегка изменить его позу. Под слежавшуюся подушку подоткнули, свернув валиком, еще одну. Теперь он лежал чуть выше, и мы видели все его лицо, не только профиль. Дедушка остановил на нас внимательный долгий взгляд.
– Картатай, это я…
Глаза у него были коричневые, с набухшими фиолетовыми прожилками, как у покорной лошади старьевщика из моего далекого детства. Он смотрел, не отрываясь. И вдруг приподнял маленькую как у ребенка руку и дважды слабо согнул пальцы. Всегда так прощался – «до свидания, бапэс», и делал ручкой. Затем перевел взгляд на бабушку и опять сделал такой же жест. Послышалось свистящее: «Ухожу…»

Ночью в постоянно открытую теперь дверь квартиры вошел высокий сухопарый старик с сучковатой палкой, Мажит бабай, один из дядьев бабушки, отправленный на Беломорканал.
– Ты уж прости, Фардана, – сказал, – но я ведь приехал Коран читать. Знаю, Сагит не верил, и билет у него этот был, но иначе нельзя. Ночь буду сидеть с ним.
И бабушка молча согласилась.
Я слышала спокойное, тихое бормотание на арабском, легкие как ветерок вздохи Мажит бабая. О чем можно всю ночь напролет говорить с Богом, о чем просить?
Тихо заглянула в дверь гостиной. Мажит бабай сидел спиной, я видела идеально серебристый ежик волос, а когда он наклонялся, хрящеватый затылок. Поместила «картинку» в раму, назвала «Прощание».

Из дневника Сагита Агиша

В январе 1955-го на мое 50-летие сотрудники «Башкнигоиздата» подарили мне отличный альбом для записей со словами: «Если бы Вы эти белоснежные страницы исписали своим легким, пересыпанным юмором письмом, написав новый роман, то за нами бы дело не стало: тут же мы выпустили бы книгу и порадовали читателей!» Какие хорошие пожелания, и какие теплые слова. Лежал этот альбом долго, все ждал своего часа – когда же начнут его исписывать новым романом… Не получилось. Но эти страницы так манят что-нибудь написать, поэтому решил начать вести дневник. Не умствуя, коротко, день за днем записывать события жизни – чем не роман? Потом, наверно, интересно будет перечесть?!
1.01.66
Новый год встретил в клинике Совета министров. Накануне вечером сломал ногу. Но мою долю – полстакана коньяка – принесли.
Позвонил в редакцию «Агидели», поговорил с машинисткой. Оказывается, про мою ногу ходят легенды. Когда я был там перед самым праздником, пошутил, что наверно, как и все ногу сломаю. И сломал. Так что вначале известию не поверили.
17.01.66
Сегодня в больницу приходил товарищ Х., большой человек. Заглянул в пару палат, поинтересовался из вежливости здоровьем нескольких человек. Как ушел, все давай наперебой доказывать, что это именно к нему он приходил.
А приходил-то, оказывается, к начальнику строительного треста Балабану, поскольку дачу строит. Вполне чеховская тема. Но и для нас, думаю, «ничаво»!
19.01.66
Перед отъездом в Москву приходил Рубен. И какая жалость – его не пустили. Передал кучу гостинцев и написал в записке, что для моей детской книжки сделал иллюстрации. Хорошая новость. Книга Агишева оформлена Агишевым, это впервые в моей жизни.
Сегодня два события: выписывается Цибульский, с которым мы очень подружились, и делают операцию Балабану, с которым так же подружились. Уж и не знаю, как он эту операцию перенесет, волнуюсь.
8.02.66
Закончил статью о Мусе для «Пионера Башкирии». Писать детям о большой работе большого человека тяжеловато. Не понравится, так пусть не печатают, итак я много в эти дни понаписал. Вспомнил М. Сюндекле: его как-то попросили написать стихотворение ко дню рождения Сталина, и он ответил: «Да я итак ему уже целых шесть штук посвятил!»
14.02.66
В 1921–25 годах в Оренбургском педтехникуме, тогда он назывался БИНО – башкирский институт народного образования – нам русский язык преподавала Мария Николаевна Стефанова, которая сейчас живет в Уфе.
К ее 70-летию от имени правительства Башкирии написали поздравительное письмо. Нас, оказывается, много. Есть люди, которые сейчас занимают высокие должности. Жаль только, что русский язык хорошо знают два-три человека. Видимо, в техникуме на русский мало обращали внимания. Как недальновидно.
16.02.66
В Казань на Дни Мусы поехать не смог. Сегодня об этом написал Заки Нурию. По телефону поговорили с Сайфи агаем, и он не может. От нас едет только Мустай, и Назар почему-то не может. А я так мечтал об этом! Не смог поехать на 50-летие Мусы, а сейчас вот и на 60-летие. На 60-летие Шарифа Камала тоже не смог.
19.02.66
Вчера в библиотеке слепых, что за углом нашего дома, провели вечер Мусы Джалиля. Поразил меня своим мастерством человек по фамилии Тухватшин. Виртуозно читает руками по Брайлю. Многие и глазами-то с такой скоростью читать не могут. Обучился, говорит, методике Брайля, когда ослеп, а сейчас преподает русский слепым.
Вчера Назар уехал-таки в Казань на торжества Мусы.
20.02.66
Первый раз в жизни смотрел по телевизору соревнования мотогонщиков. До этого неожиданно для себя поругался с некоторыми, которые уверяли, что мотогонки – это и не спорт, и не сцена, хотя я в этом, конечно, ничего не понимаю. Но такое увлекательное зрелище, черт возьми, что смотрел, не отрываясь, забыв обо всем на свете.
22.02.66
Пытаюсь бросить курить. А во сне вижу, как курю. С ногами – то же: два месяца в гипсе, а вижу во сне будто хожу легко, можно сказать, летаю. Говорят же в народе: курица во сне просо видит.
25.02.66
Народ в городе взволнован. В проходящих международных соревнованиях в Москве чемпионом мира стал молодой человек из Уфы, Габдрахман Кадыров. По телефону в связи с этой радостной вестью позвонили несколько солидных людей. Вышел на улицу, постоял возле ворот – все только об этом и говорят. Маленькие дети и пожилые старухи – все радуются победе земляка.
Обычно почтальон газеты просто кладет в ящики. А сегодня стучит в каждую дверь и сообщает об этой новости: наш татарин, говорит, победил!
10.03.66
Сегодня скончался Мухаметша Бурангулов. Заслуга этого человека, которому выпала нелегкая судьба, в том, что он первым выпустил книгу на башкирском языке. Первым написал либретто для оперы. Фольклорист-импровизатор с большим чувством юмора. Но его смерть многие восприняли равнодушно. Один слепой Батыр Валит не в силах скрыть свое переживание.
Целый день не выходит из головы М.Бурангулов. Со стариком в Давлеканово мы вместе работали. И в годы войны были вместе. В последнее время я к нему и пойти-то не мог, все болел. Говорили, что он никого не узнает. Похоронами занят Батыр Валит.
10.04.66
Все думал с утра, чем же отличается сегодняшнее воскресенье. Оказывается, пасха. Вспомнил нашего Даут бабая. Все, бывало, сидит возле своего окошка, смотрит на улицу. Там русские соседи наряженные идут кто в церковь, кто из церкви, и все ему: «Христос воскресе!» А он не знает, что отвечать. В очередной раз кто-то ему сказал про «воскресе», а Даут бабай в ответ: «Вот молодец!» Думаю, в таком контексте Христа еще не поминали.
А еще сегодня в Агидели лед тронулся. Многие ходят на реку. Возле нашего дома клуб слепых, и оттуда целая делегация отправилась слушать, как лед идет. Один все говорил: «В этом году лед тронулся очень быстро!»
17.05.66
Пригласили на встречу в школу для умственно отсталых детей. Не смог отказать. Вечер прошел живо. Один мальчик спросил: «А умственно отсталые люди могут быть поэтами?» Чуть не сказал, что только они ими и становятся.
21.05.66
Сегодня прочитал в отрывном календаре: Г.Кариеву, основателю татарского театра, 80 лет. Он умер в 1920-м 34-х лет отроду. Первый раз я увидел спектакль «Артист» в 1917-м, его поставили учащиеся высшего класса медресе «Хусаиния»…
5.06.66
Все мы, и дети, и внуки, приехали в палаточный лагерь ВТО, недалеко от санатория «Юматово». Утром сходил в санаторий, принес две бутылки кумыса. По дороге встретил Сайфи агая. Он критиковал записи Юсуфа Гарея о Тукае.
С Зайтуной Бикбулатовой вспоминали прошлое, было весело. Здесь же отдыхает и режиссер Шаура Муртазина. Умница, приятно с ней говорить.
Приехал сюда на отдых из Москвы отставной подполковник Галим Мухамедьяров. Он каждый год здесь. Его все очень ждали. Интеллигентный, приятный человек.
Сначала дни тянулись медленно, хотя мы с Зайтуной ханум Бикбулатовой коротаем время за разговорами – она тоже любит поговорить. А сейчас – ничего, привыкли. Вечером собираемся всем табором у костра, тут же – студенты Шауры. Я им дал прозвища. Один – Леонардо да Винчи, а другой – эпоха Возрождения. Им моя выдумка пришлась по вкусу, они любят общаться. Женя Петров, который да Винчи, весьма симпатичный и, чувствуется, одаренный. Шаура подтвердила, сказала: самый талантливый.
21.06.66
Сегодня отплыли на пароходе в Казань. Сайфи агай, Назар Наджми с женой, и мы с Фарданой и Гузель.
Только отчалили, Назар пригласил в гости в свою каюту. Отличный стол организовал. Здорово посидели. Из серебряных рюмок пили коньяк, ели курицу. Болтали обо всем на свете. Очень взволнованно – о Тукае.
26.06.66
Ездили в Кырлай, на родину Тукая, там его музей. Был большой митинг. Вечером в кырлайском лесу устроили шикарный банкет. Я выступал. Когда уж собрались уезжать, подошла группа людей, попросила опять выступить. Прочитал «Пар ат» Тукая, встретили на ура. Гузель вдруг вылезла, я, говорит, тоже могу прочитать стихи Тукая. Прочитала «Кубэлек» и «Безнен Гали бигрек тату кяжя белен…»
28.07.66
Сын Асмана Галеева с матерью и женой пришли к нам. А.Гали был очень интересным писателем и артистом. Виль рано осиротел, сейчас ищет людей, хорошо знавших отца. Я ему отдал рукопись пьесы Асмана, которую хранил у себя. Пьеса называется «Ответ». Она ставилась на сцене, но никогда не была опубликована. Ее практически никто и не знает, может, я да еще пару человек. Виль заплакал.
30.07.66
Прошли сутки, как повредил поясницу. Лежать могу лишь на спине. Только этого не хватало! Недавно избавился от гипса и костылей, и вот опять.
Единственная отрада – радио, его будто специально для таких как я изобрели. Слепых и тугоухих. Сейчас передавали стихи Бёрнса в переводе Маршака. А так ничего интересного. Курю одну за другой и вспоминаю прошлое.
Съел лежа три пирожка, попил чаю. Лежа может есть только корова.
17.09.66
Назар Наджми написал очень хорошее стихотворение, «Татарский язык». Как бы ответ Смелякову. Обещали напечатать в «Кызыл тане». Обрадовался. Думал, побоятся.
21.10.66
«Тяжелые дни настали для башкирского народа» с пафосом писал Юлай Азналин. Вот и для меня настали тяжелые дни. Нет радости. Мне 62 года, вся радость в литературе. Раньше частенько случались хорошие стихи и рассказы… Хотя всю жизнь моей радостью была Фардана. Всю жизнь я ее люблю.
31.10.66
Прочитал в календаре: «Видному татарскому драматургу Мирхайдару Файзи исполнилось 75 лет». Вспомнил, как в 1928-м году в летнем театре, что в парке Луначарского, я играл в спектакле «Галиябану» роль Исмагила, когда вдруг прилетела весть о смерти Мирхайдара Файзи. Мне поручили объявить эту тяжелую весть со сцены. Я объявил. Ему было всего 37.
10.11.66
Получил письмо от редактора журнала «Огни Казани». Просит написать воспоминания о Галимжане Ибрагимове. Я его видел лишь один раз в 1926-м, но даже сейчас будто слышу его голос. Незабываемое впечатление оставила та встреча.
13.11.66
Был в библиотеке для слепых. Встретил там музыканта Муртазу Зарипова. Мы с ним шесть лет не встречались. Удивительный человек. На мое: «Здравствуйте, Муртаза агай!», ответил: «Очень хорошо, Агиш!» Узнал по голосу.
17.11.66
На авторитетном собрании, прошедшем после заседания Верховного Совета, почему-то мне поручили написать статью «Башкирская литература за 50 лет». Для сборника. Чтобы написать такой солидный труд, нужно прочитать много современных вещей, ведь нужно показать, как и с чего начиналась эта литература, к чему пришла. А я сейчас вообще читать не могу, абсолютно не вижу. Так что это была неправильная идея мне поручать. Думал много на эту тему, решил написать так, как подсказывает собственное чутье. Начал сердечно и шутливо, перечитал – вроде бы живо получается. Суметь бы до конца выдержать эту интонацию. А знаю-то, оказывается, достаточно прилично.
9.12.66
Сижу, пишу для сборника к 50-летию Октября. Тяжелое это дело. Если уж сшил халат, то трудно его переделать в костюм. Им нужен парадный «костюм»: чтоб язык был казенный, совсем нечеловеческий.
5.01.67
Злополучная статья о башкирской литературе директору «Башгиза» Куватову покоя не дает. Убери, говорит, весь юмор. Разозлился и написал рассказ о таких, как он. Назвал «Знак препинания».
20.01.67
Сегодня опять пригласили в «Башгиз». Попросили, чтоб в статье «Башкирская литература за 50 лет» назвал некоторые книги и фамилии и похвалил их. Но я же, говорю, этих книг не читал. Зачем же, отвечают, читать? Прочти статью секретаря обкома Сайранова в книге «Очерки истории Башкирии», и напишешь. Я сказал, что Сайранов сам писал, не читая. Да и не писал вовсе, за него написали люди, о которых в книге говорится. Смешно и стыдно мне этим пользоваться. Людям, говорят, надо верить. Демагогия, в общем. Что касается литературы, я ничего на веру не принимаю, слишком к ней серьезно отношусь. Короче, опять никакого взаимопонимания, и откуда только на мою голову свалилось это задание!
23.01.67
В жизни такого человека как Куватов не встречал! Хочет, чтоб в статье были упомянуты все сегодняшние писатели, чтоб никто не обиделся. Так их 75 человек! Ради чего писать такую статью?!
31.01.67
Вышел гулять и дошел до райотдела соцобеса. Пенсия выходит 120 рублей, но гонорар, говорят, не должен превышать 100 рублей. Если бы пенсия была по партийной линии, то гонорар не ограничен. Что же это за закон такой, если он сдерживает творческую инициативу?
8.02.67
Заглянул в «Башгиз» узнать судьбу своей статьи. Просят написать об изменении алфавита. Я думаю, успехи или неуспехи литературы никак не связаны с каким бы то ни было алфавитом. Вон, говорю, грузины, армяне, латыши никогда буквы не меняли, и литература их не менялась – была и есть хорошая. Тукай всю жизнь писал арабскими буквами, от этого татарская литература ничего не потеряла. Мои слова не понравились. Зачем, говорят, ты против русской культуры выступаешь. А из чего это следует? Просто хотел объяснить, что дело не в буквах. Это же вроде так понятно?
10.02.67
В Верховном Совете прошло обсуждение сборника к 50-летию Октября. Из Москвы приехал некто Казаков. Практически все забраковал, сказал, что очень плохо. Мою статью похвалил, ту, что так не нравится Куватову. Настроение, конечно, поднялось – иначе ведь «Башгиз» и не убедишь. А коль уж московский товарищ одобрил, промолчали.
20.02.67
Ничего не слышу. Дома мертвая тишина, на улице – тишина. Мимо меня проезжают машины, автобусы тихо-тихо. Зашел в магазин – там народу как в муравейнике, но полная тишина. На улице двое дерутся совсем беззвучно, народ вокруг стоит, наблюдает тоже молча. Только один ребенок плачет – на лице гримаса, и рот то откроет, то закроет. Бежит навстречу собака, но не поймешь, то ли лает, то ли просто ласкается.
К 16 часам пойду к врачу. Если к слепоте добавится еще и глухота, это будет вообще катастрофа. Хасан Мухтар был глухой, но он не был слепым, и мог считывать слова с губ. А я что буду делать?
3.03.67
Утром погулял, подышал свежим воздухом.
Днем прошло правление союза писателей. К 50-летию Октября государство подкинуло кое-какие деньги. И мне перепало. Хотели дать 150 руб­лей, но я сказал, что и 100 достаточно, и предложил поделиться с другими, не членами правления. Мое предложение прошло, дали денег и А.Ихсанову.
20.03.67
Вечером, к 6-и часам нас с Фарданой позвала в гости Рагида Янбулатова. На ее 60-летии мы не были, я болел. Она постоянно твердила, что все равно мы обязательно должны к ней прийти.
Кроме нас у Рагиды был еще приехавший из Казани Риза Ишмуратов. Весело гуляли. Вспоминали с Ризой встречу с Маяковским в 1928 году. Вспомнили и литобщество «Етеген». Нас шестеро, а оцениваем те события все по-разному.
21.04.67
Сайфи агай сообщил о смерти жены Наки Исанбета Гульсум апы. Я это известие воспринял тяжело: в молодости часто ходил к ним и очень уважал эту женщину.
Не находя себе места, дошел до «Башгиза». Оказывается, моя статья к 50-летию по-прежнему им не дает покоя. Я уж думал, что после похвалы московского товарища цепляться перестанут. Предлагают убрать стихо­творение Бабича «Почему мы не присоединились к красным». Говорят, в оригинале есть хвалебные строки в адрес З.Валиди. Но нельзя же задним числом подчистить прошлую литературу, сделать по чьей-то воле более красной и большевистской.
13.08.67
Здесь один человек, Каткеев, не может держать голову. Очень печальное зрелище. Сам он человек светлый, много читает, пишет в газеты. В сегодняшнем номере «Кызыл тана» вышла его заметка о наших встречах. Такое у него было приподнятое настроение, и так он хотел сфотографироваться со всеми. Но люди, находя всякие причины, не взяли его фотографироваться. Народ пошел жестокосердный. Каткеев страшно переживал это унижение. Я ему сказал: «Не переживай. Завтра найду фотографа, и мы снимемся столько, сколько захотим». Он даже покраснел от удовольствия. Господи, человеку так мало надо.
23.11.67
День с утра не заладился. Но тут принесли «Учительскую газету» со стихотворением Назара «Татарский язык». Это давно написанное стихо­творение до сих пор никто из редакторов не отважился напечатать. И вот «Учительская» решилась. Правда, смягчили немного, но все равно хорошо. Я на Назара обиделся было, а тут позвонил, хотел поздравить, но нигде его не нашел.
Да, если б не стихотворение, день был бы совсем бессмысленным. А так ничего.
27.11.67
Встретил Назара, поздравил его с вышедшим в «Правде» стихотворением. Для меня это тоже радость, ведь сам факт появления в главной газете страны говорит определенным образом о башкирской литературе. Вообще последние дни Назару принесли много успеха, да он и не скрывает этого. Отметили событие в ресторане коньяком. Потом еще дома слегка добавил. Фардана тоже рада за Назара. Она молодец, умеет радоваться чужим успехам, независимо от того, как к человеку относится.
10.03.68
Узнал из газет, что скончался старик-библиотекарь Мубарякйан Амиров, и его сегодня хоронят. Пошел его проводить.
Вечером сидел в кресле, думал. Все мысли о старике. Ему было 84 года. Это первый библиотекарь, встретившийся мне в жизни. Причем биб­лиотекарь по призванию, до мозга костей.
28.04.68
С февраля отпустил было бороду. За три месяца выросла порядочно, а Фардана говорит: «Сбрей». Пошел в парикмахерскую, девушка-парикмахер уговаривала не сбривать, но я был настроен решительно. Сбрил и как-то успокоился. А то сидел в кресле и все поглаживал ее.
После обеда пошел в больницу показаться Фардане. Ей понравилось. «Вот и хорошо», – сказала.
Вечером по радио слушал передачу о Марсе. Завораживает!
2.01.69
Вчера вышел первый номер новой газеты «Вечерняя Уфа». В союзе, куда я завернул по пути на укол, только и говорят об этом.
Пришел из больницы, послушал радио и опять пошел гулять. Милиционеры перегородили Социалистическую, говорят, пожар, и будто бы горит «Вечерняя Уфа». Неужели такая ирония судьбы – вышел один только номер!? Да, точно! «Вечерка» горит – Лира звонила, подтвердила. Сказала, что на обед прийти не сможет.
Приехал Мажит агай. Сидели, разговаривали. Он говорит, что у них пожарные Бузовьяза за час любой пожар тушат, а у нас целый день один дом потушить не могут.
5.01.69
Встал поздновато, погулял. День очень холодный, минус 33. После чая позвонил Батыр Валит. Бедняга совершенно слепой, а все знает. Первого ночью ходил на Советскую площадь, «смотреть», как люди гуляют по ледяному городку вокруг елки. Второго услышал, что горит редакция «Вечерки», и, несмотря на то, что живет далеко, потащился смотреть пожар. Не хотят слепые поддаваться недугу, стараются быть, как все.
В том году такой же слепой мой друг Тухватшин рассказывал мне, как он в Пятигорске ходил по Лермонтовским местам. Так же знает все новости, все мною написанное отлично знает – жена ему вслух читает.
16.01.69
День страшно холодный. Слушал радио и телевизор, даже видел кое-что. Показали, как космонавты из одного корабля пересели в другой. Удивительно! Какие дела, а?!
Сходил в союз. Из Казани приехал Гази Кашаф. С ним посидели, поговорили. Но недолго, хотелось скорее домой – послушать, что передают о космонавтах.
18.01.69
Дни все холоднее. На улицах никто степенно не ходит, все передвигаются исключительно бегом. Одна старуха с клюкой бежит, как угорелая. И зачем ей клюка, если она так бегать может?
В час дня по радио был репортаж о прилете на «Союзе-5» Волынова. Заходил в библиотеку слепых – там, естественно, все разговоры только о космонавтах.
28.02.70
Сегодня день рождения Шарифа Камала. У меня было очень много любимых учителей. Шарифа агая я любил больше всех. В 1921 году в Оренбурге он у нас преподавал литературу. Когда я начал писать, особенно когда со стихов перешел на прозу, очень хотел на него походить.
До войны в Казани проводили юбилей Ш.Камала. Так я хотел тогда туда поехать, увидеть его, сказать, что стал писателем. Но Юсуф Гарей не отпустил. В те годы все писатели подчинялись ему.
Сегодня весь день гулял и вспоминал. Так и день прошел.
1.03.70
Начало марта – начало весны.
И на душе становится веселей!

Эти простенькие строчки Тукая я каждый год записываю в дневник. Днем поговорил с Ленинградом, Лиру хорошо было слышно. Назар отдыхает в Янган-тау, ему написал письмо с шутками-прибаутками. Если, конечно, не обидится. С ним шутить надо осторожно, характер такой.
Слушал по радио «Огненный вихрь» Мирзагитова. Не в первый раз слушаю, и всегда с большим удовольствием. Бесспорная удача не только Асхата, но и театра.
19.12.70
Ну, на редкость бестолковый день. Сколько ни гулял, никого путного не встретил. В шесть вечера вдруг передали по радио стихи Назара. Вернее, он сам их читал. Потрясающие стихи. Сразу я его простил. А то ходил, злился на него. Мало того, что сам втихую уехал, так по приезде еще и не звонит – ведь наверняка мои казанские друзья мне тысячу приветов передали! А сейчас думаю, может, как раз в это время он эти замечательные стихи писал. Отличный поэт он, этот Назар, черт возьми!
24.01.70
Воскресенье. Позвонили из библиотеки слепых. Они сегодня отмечают 80-летие Эренбурга. Пригласили лектора, и меня просят рассказать что-нибудь. Сидел в кресле, думал. Вышел на улицу, встретил Ахунзянова, и он рассказал интересный эпизод об Эренбурге.
К четырем пошел в библиотеку. Рассказал кое-что об Эренбурге. Они даром, что слепые, столько знают сплетен, мне и не снилось. Задавали много вопросов, я старался отвечать дипломатично. Один слепой рассказал, как он встречался с Эренбургом в Бирске.
Пришел домой – слышу по радио свое выступление о романтизме, я и забыл про него совсем. Несколько лет назад, помню, что-то говорил на эту тему.
Вечером пришел Рамазан Усманович, принес газету, издающуюся в Оренбурге. Там написано, что мы с Мусой Джалилем (мне 12 лет, ему – 11) руководили движением оренбургских шакирдов. Кто поверит этой глупости? Ученые, порой, совершенно не думают, что пишут.
12.03.71
Погулял, попил чаю, послушал радио и к 11-и пошел на выставку Ахмата Лутфуллина. Талантливый художник и талантливый человек. Я его хорошо знаю. Как-то ему позировал. Но у меня не хватило тогда выдержки, и это, видимо, отражалось на его работе. Он постоянно рвал и начинал заново. Потом сказал: «Да, что-то не заладилось…» А потом мы оба пожалели, что не довели дело до конца.
Выставка оставила приятное впечатление. Есть замечательные портреты. Портрет Хадии Давлетшиной хорош. Волнение целый день не покидало меня. Гулял несколько раз, а перед глазами – Лутфуллинские портреты. Думаю, и завтра загляну на выставку.
21.03.71
Погулял совсем недолго, позавтракал и пошел позировать Лутфуллину. Весь день пробыл у него. Правда, трижды отдохнули по часу. В каждый перерыв приходил домой. Не могу без движения.
Лутфуллин закончил и, кажется, доволен. Действительно, похож. Вечером вместе со мной пришел к нам. Настроение у него приподнятое. Когда работа ладится, я бываю такой же. Проводил его и сел слушать радио. Потом вышел подышать воздухом. Лутфуллинские портреты по-прежнему со мной. Мысленно обращался к его героям и моим хорошим друзьям. Да-а, жизнь проходит…

Вместо послесловия

Эти дневники, переведенные моей мамой с башкирского, я читала накануне его столетия в 2005-м в ФРГ. Он вел эти свои записи с педантичной аккуратностью с 1966-го по 71-й. И еще есть отдельная, тоненькая тетрадка, посвященная мне. Я тогда сильно болела, а дедушка, оказывается, жутко переживал.
Читала ее понемногу, смакуя, как хороший коньяк. Почитаю, похожу, повспоминаю – и на воздух! Совсем как он сам когда-то.
Под ногами подмороженная листва, белки носятся у самых ног, не боятся. Легкие, как пушинки, с раскосыми, загадочными глазами. Я рисую. Просто так, от полноты чувств: так лучше думается. И эти его строчки звучат для меня как молитва.
– Я в поезде. Думы о Гузель. Только думаю и думаю о ней.
– Я в Москве. Вечером улетаю в Баку. Где ты, Гузель?
– Я в Баку. Гузель так далека. Встретил Расула Гамзатова, он приехал с дочерью. Очень похожа на Гузель.
– Я уже в Москве. Дал телеграмму домой. Ничего о Гузель не знаю.
– Еду в Уфу. Думаю о Гузель! Скоро, уже совсем скоро её увижу!..
А я сижу на замшелом основании каменного католического креста, чудом уцелевшего в городе гугенотов, и думаю о тебе, дедушка. Штрихую шероховатую бумагу и опять думаю о тебе. Вижу, как ты стоишь, щурясь от солнца, и крошишь хлеб на утрамбованный, пахнущий арбузами и весной снег. Потом поднимаешь палку к небу и с удовольствием цитируешь Тукая. Что-то насчет птиц, которые никуда не улетят, останутся здесь, с нами.
Лес совсем не похож на Юматовский. Ни одной березки. А я все равно думаю о той жизни и о тебе. И о твоих записях. Простых по форме, бе­зыскусных, как деревенский ситчик. Веселенький, вбирающий в себя окружающие запахи и долго их хранящий. И не могу не подивиться тому, как практически незрячий и глухой человек пытался реализоваться, как мог оставаться таким добросердечным, внимательным к людям, таким оптимистичным, и быть совсем независтливым! Как умел радоваться чужим успехам, восторгаться чужим талантом. Прощал за талант и дурной характер, и личные обиды. Редчайший дар.
За свою журналистскую жизнь я была знакома со многими большими писателями. С некоторыми общалась неформально. И ни у кого не встретила этого дара – преклонения перед чужим талантом.

Кстати:

В 2012 году селекционеры Уфимского ботанического сада
Людмила Миронова и ее ученик Азат Шайбеков вывели новый сорт ириса и назвали его «Сагит Агиш». Он прекрасен.